28 января 2009 г. в «Орловской правде» была опубликована статья «Оппозиция или поза?» — материал настолько же претенциозный, насколько и бестолковый, а местами просто смешной. Укрывшийся под псевдонимом автор, несомненно, очень высокого мнения о себе любимом (или любимой), но если с ним всерьез вступить в дискуссию, то от этих «рассуждизмов» останутся только рожки да ножки. Совсем, видать, плохи дела у областных властей и их «рупоров», если они вынуждены использовать подобные дамские сочинения в качестве оружия главного калибра…

Поэтому мы не подумали бы даже и упоминать об этой забавной публикации, если б не один пассаж (цитируем): «Неужели любовь и заботу о людях надо засунуть псу под хвост, лишь бы иметь пустяковые поводы для стяжания славы Пашки Морозова? Тот отца, председателя сельсовета, за сочувствие к раскулачиваемым многодетным крестьянским семьям «заложил» перегибщикам-карьеристам».

Гнусность этих двух предложений перевесила все благоглупости публикации, о которой идет речь. Автор-аноним сознательно или по скудо-умию сделал ссылку на одну из самых подлых антисоветских и антирусских выдумок, которыми отравляли и до сих пор отравляют сознание людей — именно для того, чтобы выжечь напрочь этим ядом любовь к «нашей многострадальной Родине», о которой он якобы так печется. Вообще надо отметить, что «Орловская правда» за последние годы уже не однажды и по разным поводам поминала недобрым словом Павла Морозова — то в клеветнических «сказках», то в оскорбительных «стихах», и всякий раз — анонимно. А в данном случае это сделано еще и с большой претензией на «интеллектуальный» разговор, свысока, в снисходительно-назидательном тоне. «Стяжание славы Пашки Морозова…» Большего саморазоблачения и придумать было бы нельзя.

И потому сегодня «Красная строка» перепечатывает (в сокращении) прекрасный очерк публициста В. С. Бушина, который очень многим людям открыл глаза на жизнь и смерть Павла Морозова и на то, почему этот зверски убитый русский мальчик и по сей день вызывает такую лютую ненависть «доброжелателей» России.

В июле прошлого года мне позвонила и попросила о встрече некто Беатрикс Вуд, англичанка, кинопродюсер. Я, конечно, удивился: что такое? Чем скромная и совершенно некиношная особа могла заинтересовать незнакомую мне дочь гордого Альбиона? Помнится, даже обиделся немного: чего они ко мне лезут? Что я им, Хакамада какая-нибудь? Однако не ксенофоб же я, согласился на встречу: «Приходите, буду рад». А удивляться потом пришлось еще больше, и не только мне, но и госпоже Вуд.

На другой день в сопровождении своей помощницы Татьяны англичанка припожаловала ко мне домой. Тут сразу вы­яснилось, что продюсер-то она продюсер, но не английской, а финской кинофирмы. Час от часу не легче! Выходит, и финнам есть до меня дело… Но уж вконец я был ошарашен, когда англофинка поведала, зачем я им понадобился и что они от меня хотят. Еще в 1993 году в «Советской России» бы­ла напечатана моя статья о Павлике Морозове. И вот, ока­зывается — вы только вообразите! — что они снимают фильм о герое моей давней статьи. Мы хотели бы, сказала Вуд, чтобы вы приняли участие в этом фильме, поделились свои­ми мыслями об этом широко известном в вашей стране подростке. Выходит, не я их, в сущности, интересую, а мой герой. Ну, уже немного легче, хотя еще удивительнее.

Что ж, я охотно согласился. Моя готовность была тем более твердой, что незадолго до этого в телевизионной пере­даче «Один на один» известный адвокат Юрий Иванов бро­сил в лицо Егору Гайдару, имея в виду его предательство имени и всей жизни Аркадия Гайдара, своего знаменитого деда: «Да вы настоящий Павлик Морозов ельцинской эпохи!» Бросил как бранное слово, как самое тяжкое оскорбление. Я был поражен. Ведь опытнейший юрист, патриот, член коммунистической фракции Госдумы, хотя и не состоит в КПРФ. Помню, как умело в 1992 году он защищал в Консти­туционном суде компартию. Известно и о других достойных делах Иванова на юридическом поприще. Да и этот поединок с Гайдаром дорогого стоит. Как мощно, точно, а глав­ное, пророчески он влупил этому, по ельцинской табели об уме, «очень умному» собеседничку, пришедшему на дуэль с ворохом справок, газетных вырезок и каких-то резолюций: «Да что вы там шуршите бумажками, как таракан? Ваша пе­сенка спета! В новый парламент ни вы лично, ни ваши выборосовцы уже не попадут». Как в воду глядел! Сильно умный Гайдар с тех пор обходит Охотный ряд за три версты… И вот в устах даже Иванова имя Павлика Морозова — брань…

На другой день Беатрикс (она была молода и обаятельна) пришла уже с режиссером Пекка Лето, с оператором, осве­тителем и со всей киноаппаратурой. Они ее установили. «Мотор!» — и я начал свой рассказ, заглядывая иногда в текст своей давней статьи:

— Третьего сентября 1932 года тихим утром два мальчика из глухой уральской деревни Герасимовка, братья Павел и Федя, отправились в тайгу по клюкву. Они надумали это не сами, их настойчиво уговаривала пойти родная бабка Аксинья. Через три дня, шестого сентября, братьев нашли в лесной чащобе убитыми…

Беатрикс, которой Татьяна тут же быстро и точно все пе­реводила, удивленно встрепенулась. А я продолжал:

— Участковый инспектор милиции Яков Битов составил акт осмотра трупов: «Морозов Павел лежал от дороги на расстоянии 10 метров, головою в восточную сторону. На голове надет красный мешок. Павлу был нанесен смертельный удар в брюхо. Второй удар нанесен в грудь около сердца, под каковым находились рассыпанные ягоды клюквы. Около Павла стояла одна корзина, другая отброшена в сторону. Рубашка его в двух местах прорвана, на спине кровяное багровое пятно. Цвет волос — русый, лицо белое, глаза голубые, открыты, рот закрыт. В ногах две березы…»

Беатрикс хотела что-то сказать, но ее остановил режис­сер Лето.

«— Труп Федора Морозова находился в пятнадцати мет­рах от Павла в болотине и мелком осиннике. Федору был нанесен удар в левый висок палкой, правая щека испачкана кровью. Ножом нанесен смертельный удар в брюхо выше пупка, куда вышли кишки, а также разрезана рука ножом до кости…»

Беатрикс остановила съемку и подошла ко мне. Ее губы мелко дрожали то ли от страшной картины, воссозданной прочитанным текстом, то ли от неведомой мне обиды или недоумения.

— Простите, я не понимаю… Его убили?.. Их убили?.. Кто?..

Я остолбенел:

— Как? Вы снимаете о нем фильм — и вам это неизвест­но? Вы не знаете, что Павлика и его младшего брата Федю убили?

В разговор вступила Татьяна. Оказывается, работая над фильмом, съемочная группа уже побывала у нескольких ав­торов, когда-либо писавших или хотя бы упоминавших о Мо­розове, и все твердили только одно: «Это невиданный пре­датель! Он предал собственного отца!..» О, я знал их, нена­вистников Павла, всех наперечет! Впереди, конечно, как всегда, фигуры, подобные бесстыжему журналисту Ю. Альперовичу, «юношескому» писателю В. Амлинскому, телевизионно-газетному интеллектуалу Ф. Бурлацкому, всеохватному ис­торику и литературоведу Н. Эйдельману, педагогу, видите ли, С. Соловейчику. За ними — профессиональный «известин­ский» правдолюб при любом режиме Ю. Феофанов, критик на все руки Т. Иванова и прочие сванидзы. А дальше, как водит­ся, русские суперпатриоты, до того отягощенные своей лю­бовью к родному народу, что не соображают, с кем они в одной компании, у кого на подхвате, — В. Солоухин, Д. Ба­лашов, С. Куняев…

— Мотор!

Я продолжал:

«— На первом допросе арестованный по подозрению мо­лодой мужик Данила показал: «Кулуканов несколько раз уго­варивал меня убить Павла, однако не было подходящего момента. Третьего сентября я зашел к нему и сказал, что братья ушли по ягоды. Кулуканов сказал: «Я давно догово­рился с Сергеем обо всем, но ему одному ничего не сде­лать. Возьми деньги, а когда прикончим Павла, я дам тебе золота две пригоршни». После этого мы с дедом Сергеем решили идти в лес. Мы знали, какой дорогой Павел ходит с болота домой, и пошли ему навстречу. Ребята ничего не по­дозревали, подошли близко, и тогда дед внезапно ударил Павла ножом. Павел вскрикнул: «Беги, Федя!..» Я кинулся за Федором, схватил его, дед подбежал и нанес ему несколько ударов. Убил обоих дед при моей помощи. Сделали мы это по наущению Кулуканова».

Беатрикс подняла руку, съемка остановилась.

— Надо объяснить, — глухим, странным голосом сказала она, — кто эти люди.

Я согласно кивнул и продолжал:

— Дед Сергей внес важные поправки в показания Данилы. Признал, что замысел убийства принадлежит именно ему, так как «Павел вывел из терпения, не давал проходу, укорял за то, что он содержатель конфискованных кулацких вещей». Но при этом заявил, однако, что «сам братьев не убивал. Только держал Федора. Зарезал же ребят внук Данила». Тот вынужден был подтвердить эти показания и добавил некоторые подробности: «Павел не шевелился, но дед вытряхнул ягоды из мешка и сказал: «Надо надеть ему мешок на голову, а то очнется и домой приползет». Потом я стащил Павла с тропы на правую сторону, а дед стащил Федора на левую. Федю мы убили только затем, чтобы нас не выдал. Он плакал, просил не убивать, но мы не пожалели…»

Раздался стук — кто-то уронил на пол что-то твердое. Я взглянул на Беатрикс. Бледная, она недвижно сидела в кресле, стиснув пальцы.

— Кто же они, эти два человека, молодой и старый, с такой беспощадной жестокостью убившие двух мальчиков?

— Нет, это не беглые каторжники, не бродяги-душегубы, а од­носельчане убитых. Больше того, старик приходился не только своему сообщнику по убийству, но и обоим жертвам родным дедом, а Данила был их двоюродным старшим бра­том. И надо добавить, что бабка Аксинья, жена деда Сергея, знала о замысле убийц, одобряла его и сама не раз говори­ла внуку Даниле: «Да убей ты этого сопливого коммуниста!» Потому в то роковое утро она, как соучастница, так настой­чиво и выпроваживала внучат в тайгу. Вот каковы были эти люди, против которых в глухой, пробуждавшейся к новой жизни деревне пошел одинокий отрок-правдолюб. И после этого его, а не их клеймят как предателя, переступившего через узы родства и крови!..

Я попросил остановиться, чтобы промочить горло, и ко­гда выходил в кухню за стаканом воды, услышал, как режис­сер Лето сказал: «Да это просто шекспировский клубок страстей и злодеев!» Через минуту я вернулся с отпитым стаканом воды.

— Павел… Павлик Морозов… «Цвет волос русый, лицо белое, глаза голубые, открыты. В ногах две березы…» По­жалуй, нет в нашем советском прошлом другой фигуры, ко­торая так часто и так яростно поносилась бы ныне питомца­ми горбачевско-яковлевского «нового мышления» и тем са­мым так резко и глубоко высвечивала бы всю их подлинную духовную суть. Они говорят и пишут о нем с такой злобой, ненавистью и уверенностью в своей правоте, словно не его, нежного отрока, вместе с малолетним братом предали лю­той смерти здоровенные мужики, а он, вооружившись но­жом, зарезал в лесу немощного старца да еще разбогател на этом или сделал карьеру. Кое-кого из этих горбачевско-яковлевских питомцев я уже перечислил. Накал их ненависти и страстной жажды опорочить несчастную жертву кровавой трагедии классовой борьбы просто изумляет.

— Вы упоминаете Горбачева, — воспользовавшись моей паузой, прервала меня Беактрикс. — Я не понимаю. Как вы к нему относитесь? У нас, в Англии, в Финляндии да и во всем мире, им так восхищаются. Он же дал свободу, гласность. Мне говорили русские друзья, что теперь у вас издается Кафка…

Мне совсем не хотелось уклоняться от темы, и я был краток:

— Наверняка больше всего им восхищаются в США. Еще бы! Это такой предатель, каких не видывал белый свет за всю историю: он предал не только свою партию, которую возглавлял, не только социализм, свою страну, ее союзников, — он предал эпоху, цивилизацию, надежду всего рода людского на справедливость. Нет другого человека, которо­го наш народ так презирал бы и ненавидел, как его… А Каф­ку и на Западе-то признали только лет через десять после его смерти. И у нас он издается уже лет 35, но мы могли бы прекрасно прожить и без него…

Беатрикс все это слушала, изумленно раскрыв большие серые глаза. То, что я говорил, казалось ей невероятным. Она не слышала ничего подобного. Но это был человек де­ла, которому дорого время, и она не стала расспрашивать дальше. А я тогда еще не мог знать, что это болезненное ничтожество (Горбачев) еще и выставит свою кандидатуру в президенты на очередных выборах, а получив 1 процент голосов, зай­мется телерекламой итальянской пиццы….

— Взять упоминавшегося Альперовича, который напако­стил в полную меру своих сил на родине и укатил в США.

В 1981 году из московской молодежной газеты, в которой он работал, написал письмо Ларисе Павловне Исаковой, учительнице убитого, с просьбой ответить на множество во­просов и прислать свою фотографию того времени. Надо, мол, для большой публикации, которую готовлю. Старушка, привыкшая верить людям, а уж особенно тем, которые рабо­тают в газетах, тщательно выполнила просьбу. Однако пуб­ликация не появилась, ибо то, что она написала, никак не укладывалось в схему замысла литературного прохвоста, больше того — решительно опровергало сей замысел. Тогда Лариса Павловна стала добиваться, чтобы он хотя бы вернул фотографию, дорогую память о молодости, и тут вдруг об­наружилось нечто такое, чему старая учительница долго не могла поверить: журналист втирался к ней в доверие под чужим именем И. М. Ачильдиева, своего коллеги по редак­ции! Зачем? Да ясно — грязные дела удобнее проворачивать в маске порядочных людей.

Примерно в то же время не поленился Альперович-Ачильдиев еще и поехать в Алупку к Татьяне Семеновне, ма­тери Павла (она умерла в 1983 году). И вот представьте се­бе эту картину и этого человека: к восьмидесятилетней ста­рушке в маленький городок является столичный журналист с диктофоном и ласковым голосом задает ей множество ловко сформулированных вопросов; является с единственной це­лью — убить еще раз ее давным-давно убитого сына. А та — простая русская душа — разве может помыслить что-нибудь дурное? Она, радуясь гостю, говорит, не заботясь о форму­лировках, и мысли у нее нет, что слова ее могут быть вы­вернуты наизнанку, а в пасквиле под названием «Вознесение Павлика Морозова» будет сказано для достоверности: «Я встречался с матерью моего героя». Уходя, он целует су­хонькие беспомощные руки, вынянчившие пятерых детей, из которых к тому времени четверых уже схоронила, руки, за всю жизнь не знавшие ни дня покоя. «Храни вас Бог в доро­ге!» — говорит старушка на прощание. И гость с низким по­клоном исчезает. Он спешит в Москву, ему не терпится уст­роить за письменным столом пиршество гробокопателя…

Альперович (кроме украденного второго имени у него было и третье — красивый русский псевдоним Дружников) задумал еще доказать, что убили подростков-братьев не дед Сергей и брат Данила, а некто Карташов и Потупчик. Жаль, говорит, что уже умерли, а то бы я посадил их на скамью подсудимых. Как так? Ведь было следствие, показания мно­гочисленных свидетелей, суд, наконец, было признание са­мих подсудимых. Все так, не отрицает Альперович-Ачильдиев-Дружников, но те двое, кого осудили, его не ин­тересуют, ибо они простые крестьяне, а эти — коммунисты. Да еще Карташов — «уполномоченный ОГПУ». И вот, мол, убийством хотели спровоцировать массовые репрессии в деревне… Правда, материалов следствия и суда Альперович в руках не держал. Таким людям некогда копаться в архивах, как три года копалась в них Вероника Кононенко, написав­шая обстоятельное исследование об этой трагедии. Альперовичам лишь бы побыстрее слепить статейку или книжонку позабористее. А когда иные из них, как Солженицын или Радзинский, обращаются к документам, то бесстыдно пре­парируют их в соответствии со своими целями. Альперович же строил свое доказательство исключительно по наитию «нового мышления», согласно которому, не было в истории людей ужаснее коммунистов и не существовало страны омерзительнее Советского Союза.

Но тут-то и появилась неутомимая журналистка Вероника Кононенко и разыскала не только все судебные материалы дела, но и самого Спиридона Никитича Карташова, оказав­шегося вопреки надеждам и расчетам Альперовича отнюдь не вымершим коммунистом. Нашла дотошная Вероника и Алексея — последнего из семьи Морозовых, младшего брата Павла.

Беатрикс радостно всплеснула руками, ее большие серые глаза сияли, а когда оператор по какой-то своей техниче­ской нужде тут же сделал паузу в съемке, она изумленно воскликнула:

— Все оказались живы — и мать, и учительница, и Карташов!

— Ничего удивительного, — ответил я. — Во-первых, все они в дни трагедии были весьма молоды. А во-вторых, не забывайте, что до ельцинско-черномырдинских реформ средняя продолжительность жизни была в стране 72 года у мужчин и 76 лет у женщин. Теперь же большинство мужчин не доживают даже до пенсии…

— Мотор!

— Альперович, зачислив Карташова в чекисты, объявив, что именно он убил Павлика Морозова с целью вызвать мас­совые репрессии, высылку местных кулаков, разумеется, врал. Карташов чекистом никогда не был, и никаких репрес­сий не последовало. Вероника Кононенко установила это точно. Арестовали по подозрению в убийстве всего шесть человек, двое из которых вскоре были отпущены. Не состоя­лась и «массовая высылка кулаков» из деревни, чем запо­здало стращал обличитель. Алексей Морозов свидетельствует: «У нас из богатеев никто не пострадал, да и высылать было некуда — и так медвежий угол. Высылали к нам…»

Когда спрашиваешь этих писателей, историков, педагогов, как же так, за что вы люто ненавидите Павла, ведь не он же убил, а его убили, то они, бледнея от гордого негодования, отвечают, например, голосом Соломона Соловейчика: «Он нанес удар в завязь нравственности. Под анестезией жалости к убитым в сердца детей, читавших о них, вливали жуткую вакцину против совести». Какие слова! Завязь… Анестезия… Вакцина. Но позвольте, вакцина вроде бы средство против чумы, холеры, оспы. Разве совесть стоит тут в одном ряду?

Тогда они отвечают голосом Владимира Амлинского: «Павел Морозов — это не символ стойкости, классовой соз­нательности, а символ узаконенного предательства». Как это не символ стойкости, если ему то и дело грозили расправой, не раз избивали так, что он попадал в больницу, пытались утопить, а он стоял на своем! Кто-нибудь из вас, твердока­менные, пронес свои убеждения сквозь такой кошмар, полу­чил за свои взгляды хотя бы одну затрещину?..

Тогда они отвечают голосом известного ветерана прав­долюбия Юрия Феофанова: «Меня заставляли молиться на Павлика!» Кто заставлял? Побойся Бога, старая кикимора! Это от предрасположенности зависит. Есть люди и органы печати, которые не в силах не молится хоть на кого-нибудь. Да и лучше уж молиться на убиенного отрока, чем на мало­грамотного Гайдара, предавшего деда, или на Чубайса, именуемого в газетах «вором в законе».

Тогда они отвечают хором: «Он совершил преступление, которое неизмеримо тяжелее любого убийства!» Но разве смерть не искупает любую вину хотя бы через шестьдесят лет? Ведь вы все время твердите ныне о милосердии, со­страдании, на устах у вас то Божье имя, то имя Искупителя… Но что же все-таки он совершил? И они отвечают: «Он вы­ступил против родного отца!»

Допустим. Но тут обнажается один из основных клеветни­ческих приемов всей вашей империи лжи. Вы так бурно и долго негодуете, словно это единственный, доселе невидан­ный случай во всей истории рода людского. Словно ничего подобного вы не встречали в мировой литературе от Еврипида и Гоголя, у которых родители убивают своих детей, до Шохолова. В «Тихом Доне» сыновья убивают своего отца за то, что он изнасиловал их сестру, свою дочь Аксинью… Ис­тория рода человеческого, увы, трагична, и тяжко бремя страстей человеческих.

Но ведь Павел-то не убил отца, его всего лишь на не­сколько лет лишили свободы, и произошло это отнюдь не в результате личных усилий сына, показания против подсуди­мого давали многие. Может, Трофим, отец Павла, председа­тель сельсовета, был ангелом во плоти и пострадал неспра­ведливо? Вот что сказал о нем даже спустя почти шестьде­сят лет другой его сын, Алексей: «Я про отца старался плохо не говорить. Меня вынудили, чтобы брата от позора спасти. О мертвых плохо говорить — грех». И все-таки: «Привезли ссыльных поселенцев осенью тридцатого года. Вы думаете, отец их жалел? Ничуть. Он мать нашу, сыновей своих не жа­лел, не то что чужих. Любил одного себя да водку. И с пере­селенцев за бланки с печатью три шкуры сдирал. Те послед­нее ему отдавали: деньги, сало, мясо…» За торговлю этими бланками Трофима и посадили вместе с пятью другими председателями сельсоветов, промышлявшими в округе тем же. Однако нам твердят: «Павел изменил кровным родствен­ным узам, самым святым на свете. Он предал отца! Донос — это всегда донос, а уж на отца!..»

В камере кончилась пленка, и оператор почему-то слиш­ком долго менял ее на новую при гробовом молчании всех присутствующих. Тишину нарушил только глоток, который Беатрикс сделала из стакана воды…

— Мотор!

— Жизнь Павла Морозова мало отличалась от жизни этой девушки эпохи Горбачева-Ельцина, а кое в чем была и пострашнее… [Его отец] бросил молодую жену с четырьмя детьми и на глазах всей деревни начал жить с другой, ушел к ней. Городские интеллектуалы Амлинский да Бурлацкий, возросшие на асфальте, могут не понимать во всей полноте, что это такое для русской дерев­ни шестьдесят пять лет тому назад, но Солоухин, выросший в такой деревне, или Балашов должны бы ясно представлять себе картину со всей обстоятельностью. Ведь здесь такой срам, что хоть в омут. Но, может быть, еще страшнее дру­гое: как прокормить пять едоков двумя женскими руками? И начали эти едоки «ходить в куски», как говорят на Урале, то бишь побираться.

Алексей Морозов рассказывает: «История Павлика — это трагедия семьи, которую отец растоптал и предал». Да, именно так: не сын предал отца, а отец предал всю большую семью, и в том числе старшего сына. И сделал он это задол­го до того, как Павел хоть что-то предпринял против него.

Но в чем же все-таки конкретно состоял поступок Павла? Может быть, послал письмо на Лубянку? Или приехал в Мо­скву и выступил на собрании в ЦДЛ, требуя выслать отца за границу и лишить советского гражданства, как это сделали в отношении некоторых своих собратьев кое-кто из писателей, нынешних разоблачителей убиенного? Или, наконец, обра­тился в местные органы ОГПУ?

По одной журналистской версии, Павел пришел в сельсо­вет и рассказал о проделках своего отца приехавшему из райкома партии уполномоченному по хлебозаготовкам Кучину. Это крайне сомнительно, ибо, во-первых, в сельсовете он всегда мог напороться на отца, бывшего там председате­лем; во-вторых, при чем здесь уполномоченный по хлебоза­готовкам?

По другой журналистской версии, Павел никуда не ходил, а, наоборот, к ним в избу сам зашел уполномоченный и случайно увидел оброненную Трофимом справку, а Павел ска­зал, что отец такими справками торгует, но фамилия упол­номоченного была не Кучин, а Дымов.

По третьей версии, принадлежавшей уже не приезжим журналистам, а Л. П. Исаковой, учительнице Павла, в дерев­не вообще не появлялись представители райкома с такими фамилиями, а был уполномоченный, имевший запоминаю­щуюся фамилию Толстый. Однако в материалах дела нет никаких показаний уполномоченных. Есть показания участко­вого инспектора милиции Я. Т. Битова. Гораздо вероятнее, что Павел, пожелай он сообщить властям о каких-то непо­рядках, обратился бы именно к нему. Но в показаниях Бито­ва, как установила В. Кононенко, нет ни слова о том, что Па­вел говорил ему хоть что-нибудь об отце.

Но допустим на минуту самый неблагоприятный для Пав­ла вариант: он пришел в сельсовет и сообщил приезжему человеку о злоупотреблениях отца. Но ведь в отличие от зрелых мужей, многоопытных писателей, требовавших, на­пример, в 1958 году лишить гражданства своего собрата, которого они называли предателем, малограмотный тринадцатилетний мальчик, ничего, кроме своей таежной глухой Герасимовки, не знавший, конечно же, не способен был предвидеть все последствия. Тем более что на дворе стоял только 1931 год, и он, опять же в отличие от помянутых вы­ше московских писателей, не мог учесть ничем не замени­мый опыт тридцать седьмого года, которым располагали те…

Однако, напомним, никаких доказательств, что Павел сказал о служебном корыстном жульничестве отца работнику райкома или милиции, нет. И нет ни слова о доносе в мате­риалах как суда над Трофимом Морозовым с его подельни­ками по обвинению их в торговле справками, так и суда над убийцами братьев, — ни в показаниях подсудимых и свидете­лей, ни в других приобщенных документах. А есть заявления такого рода: «Сергей Морозов был сер­дит на внука, ругал его за то, что он давал показания против отца на суде…», «На суде сын Трофима Морозова, Павел, подтвердил, что видел в доме чужие вещи…», «Мой свекор ненавидел нас с Павликом за то, что он на суде дал показа­ния против Трофима…» и т. д.

Да, именно так: дал на суде показания против отца, а точнее сказать, по причине малолетства будучи допрошен в присутствии матери и учительницы, Павел лишь подтвердил то, что в качестве свидетельницы показала мать. И никак иначе он поступить не мог. Надо думать, что, как это водится все­гда, его предупредили и он знал об ответственности за лож­ные показания. И вот мать уже дала правдивые показания. Значит, если Павел захотел бы выгородить родимого него­дяя, то, во-первых, он скорее всего был бы легко уличен в неправде, а главное, ему пришлось бы выбирать между ненавистным отцом и любимой матерью, которую он ложными по­казаниями мог поставить под удар. Синклит сердцеведов ны­не твердит: вот и должен был во имя отца-страдальца поставить под удар мать! Слава богу, мальчик поступил по-своему: встал на сторону несчастной, опозоренной отцом матери. В этом весь его грех. Судите, серцеведы, защитника матери…

Много, очень много наговорили и написали ненавистники Павла Морозова, и все — ложь. Но однажды вырвалось все-таки словцо правды. Владимир Амлинский заявил в «Ли­тературной газете»: «Он глубоко опасен!» Святая правда. Да, он был крайне опасен, и притом не только для жуликоватого богача Арсения Кулуканова, которого принародно клеймил за то, что он украл 16 пудов общественного хлеба; не только для Ефрема Шатракова, которому советовал сдать припрятанное ружье; не только для хитрого прижимистого деда, которого стыдил за то, что он прячет ворованное и всегда старается поживиться за чужой счет; не только для отца, которого обличал и за махинации с фальшивыми справками, и за то, что как председатель сельсовета он во всем потакал богачам… Не только для этих односельчан да родственников был опасен Павел, но и для всех подобных личностей в округе. Его старая учительница Лариса Ивановна Исакова, у которой в тридцать седьмом расстреляли ни в чем не повинного первого мужа, а в сорок первом погиб на фронте второй, рус­ская женщина поразительной душевной чистоты и стойкости, поднявшая на свою учительскую зарплату шестерых детей, говорит о своем ученике Павле: «Светлый он был человек. Хотел, чтобы никто чужую судьбу не заедал, за счет другого не наживался. За это его и убили».

А после смерти, когда его история стала известна, он стал опасен для многих во всей стране. Для кое-кого он глубоко опасен и сейчас…

Мой друг и сослуживец по журналу «Дружба народов» Ярослав Смеляков в стихотворении «Судья» писал о солдате, павшем в боях за Родину:

Если правда будет время,
Когда людей на Страшный суд
Из всех земель с грехами всеми
Трикратно трубы призовут, —
Предстанет за столом судейским
Не Бог с туманной бородой,
А паренек красноармейский
Пред потрясенною толпой.
Он все увидит, этот мальчик,
И ни йоты не простит,
Но лесть — от правды,
Боль — от фальши
И гнев — от злобы отличит…

Мне кажется, что в этих строках, где мешаются атеизм и вера, больше правды и жажды справедливости, чем в ином псалме. Эти стихи и о нем — о Павле Морозове. За деланными гримасами боли и гневными воплями своих хулителей он ясно видит фальшь и злобу…

«Цвет волос — русый, лицо — белое, глаза — голубые, от­крыты. В ногах две березы…» Нашим юношам и девушкам «делать жизнь с кого»? С Павлика Морозова. Хотите верьте, хотите — нет: два особенно злобных его ненавистника умерли, это произошло в разные годы, но в обоих случаях — в день убийства Павлика и Феди.

Тот, кто не верит этому, вероятно, усомнится и в том, чем я хочу завершить статью. Седьмого января, в Рождество, около одиннадцати часов вечера, когда я был занят некото­рыми уточнениями в тексте, уже отданном накануне в редакцию, вдруг раздался междугородний звонок. Париж! И мой добрый приятель сообщает: по французскому телевидению показывают фильм о Павлике Морозове. Вот на экране ты, Бушин, а теперь Федор Бурлацкий лепечет… Герасимовка… памятник Павлику…

Мистика? Промысел Божий? Простая случайность? Все возможно! Но уж это совпадение могут подтвердить, с одной стороны, все парижане, с другой — сотрудники «Завтра».

Я не знаю, конечно, что за фильм получился в конце кон­цов у студии Kino Finlandia и у ее сотрудников, но я верил всю жизнь и верю до сих пор, что женщину с такими глаза­ми, как у Беатрикс, могут обмануть, но сама она никогда не сделает зла, не скажет неправды.

(«Завтра», № 2, 1998 г.)